Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]

А потом вдруг появился белый «ягуар», и Ким продалась мужчине такому же богатому, как ее отец, что значительно уменьшало тяжесть оскорбления. Отдаться типу, который покупает корабли в пять тысяч тонн, совсем не то же самое, что быть оскверненной грязным бедняком, — так, по крайней мере, должны были думать ее родители.

Она жила с ним уже несколько дней, получая тысячу франков за ночь. Константин находил эту сумму ничтожной, уверяя девушку, что она стоит гораздо больше. Она назвалась чужим именем и была для него Ниной. Он хотел поразить ее своим образом жизни, размерами своей виллы, своими слугами. Она уже была готова уйти от него украдкой, когда он случайно наткнулся на статью в «Атлантическом курьере».

После минутной паники он дол го беседовал с ней и предложил по достижении совершеннолетия выйти за него замуж. Оттого что он узнал, кем она была на самом деле, его возбуждение, кажется, только возросло, но он продолжал звать ее Ниной, словно не хотел окончательно порывать связь с незнакомкой, подобранной на панели.

Ким не знала, что ему ответить. Константин просил ее подумать как следует. В ожидании решения он держал ее пленницей в золоченой клетке, навещая каждый вечер, одевая в шелка и драгоценности, стоимость которых значительно возросла с тех пор, как он узнал о ее происхождении. Он начал говорить ей «вы».

Ким старалась не смотреть на него. Даже когда он наряжался в смокинг, его красный лоснящийся нос, тяжелый квадратный подбородок, его большие руки грузчика производили впечатление грубой вульгарности, скрытой необузданности. Но его низкий, мелодичный, с глубокими интонациями голос звучал как музыка. Ким часто слушала его, закрыв глаза.

На вид грубый и неотесанный, Константин Пупаракис не был, однако, лишен проницательности. Он не только хорошо сознавал свои недостатки, но и умел пользоваться своими достоинствами. В постели он заботился о том, чтобы вовремя погасить свет, а прежде чем подступиться к Ким, нежно шептал ей что-то на ухо. Он пользовался своим голосом так, как заклинатель змей пользуется флейтой.

Груз лет и та каторжная жизнь, которую он вел, подточили его темперамент. Две ночи из трех он довольствовался только ласками. Ким предпочитала жадность тяжелых лап, гладящих ее тело, тем минутам исступления, когда, отдуваясь, как кит, он едва не расплющивал ее своей массой.

Ни за что на свете она не вышла бы замуж за этого человека. Она полагала, что рано или поздно ей представится случай вырваться на свободу.

Аму, слуга-татарин, который приносил ей еду, был, вероятно, немногим ее старше. Тяжелый лошадиный хвост, перехваченный медным ободком, начинался на макушке его коротко остриженной головы и ниспадал до самых ягодиц. Он был одновременно ее стражником и ее слугой, изъяснялся на плохом французском, но, кажется, понимал все, что ему говорили. Когда она звонила в колокольчик, он появлялся так быстро, что у нее закрадывалась мысль, не стоит ли он все время за запертой дверью. Она лелеяла надежду сделать из него союзника и несколько раз предпринимала попытки обольстить его. Едва заслышав поворот ключа в замочной скважине, она полуобнаженной вытягивалась на кровати, но слуга оставался равнодушным к этим провокациям. В глубине его глаз таился черный ледник.

А впрочем, она переносила свое положение пленницы со спокойным смирением и отчасти с любопытством. Она привыкла сидеть взаперти в условиях, гораздо менее выносимых. Ей вспомнилось лицо матери, то притворно измученное лицо, которое мать надевала как маску, когда приходила к ней в клинику.

Она вновь задрожала от ярости, сжимая маленькие кулачки, и взгляд ее затуманился слезами. Она не видела, как в комнату вошел Константин и наклонился к ней, держа в руках подарки.

Макс отделался тремя переломами и бесчисленными ушибами. Правая локтевая и обе больших берцовых кости были сломаны при ударе о землю.

Прикованный из-за своего гипса к больничной койке, он больше всего страдал от отсутствия спиртного, на которое обрек его этот вынужденный «курс детоксикации».

В полудреме перед ним часто возникало лицо той девушки у фонаря. Скорее всего, ее уже нашли и вернули родителям. Со смутной горечью он думал о том, что в который раз безвозвратно упустил возможность принять участие в происходящем. Словно прозрачный фантом он проходил среди людей, никак не участвуя в их судьбах.

Из глубин его тоски время от времени вдруг всплывало забытое слово. «Juc»[2] занимал его мысли все утро. Он старался вспомнить, при каких обстоятельствах это слово, похожее на хлопок, отделилось от общего стада. Оно встречалось уже в творениях Фюретьера[3], пережило несколько изданий академического словаря и фигурировало, сведенное до положения синонима, еще в словарях начала века. А потом оно было навсегда вытеснено из рубрик более толстым и мускулистым братом. «Juchoir»[4] возвышался отныне посреди птичьих дворов, не имея соперников. Больше ни один писатель не употреблял это погибшее слово, единственный слог которого воскрешал в памяти крик птицы. «Juc», «joc», «jocasse»[5]… «jac», «jacasse»[6]… Макс размышлял о долгой братоубийственной войне, которую вели между собой слова, войне еще более жестокой, чем нападения хищников и нашествия врагов.

В конце недели к нему зашла дама из социальной службы. Она мельком взглянула на ночной столик. Не было ни апельсина, ни винограда, только предписанная бутылка минеральной воды. Она спросила Макса, не желает ли он кого-нибудь известить. Он дал ей адрес Жиля.

— Он ваш родственник?

— Да, — солгал Макс.

— У него есть телефон?

— Не думаю.

Некоторое время спустя дама сообщила Максу, что несколько раз заезжала на улицу Салин, но, так никого и не застав, бросила в почтовый ящик записку.

В воскресенье, во второй половине дня, к Максу все же пришел посетитель. Бритоголовый человек, похожий на борца, водрузил на стол пакет печенья. Металлические кольца свисали с его губ, веки ноздрей, отчего его лицо походило на футляр для ключей. Его звали Буффало, и Макс его недолюбливал, потому что тот коллекционировал нацистские эмблемы и постоянно искал повода для ссоры с рабочими Пупаракиса. Но это был сильный противник в шахматной игре, и Макс частенько сходился с ним в жестокой схватке на террасе «Медузы».

— Черт побери, Макс! А я тут все ломал голову, куда это ты подевался. Хорошо, водила из транспортного агентства просветил. Говорят, ты кинулся ему под колеса, как слепой.

Он присвистнул, осматривая гипсовые повязки.

— Спасибо, что зашел, — сказал Макс.

— Нормалек. Смотри, что я тебе принес.

Он вынул из своей куртки миниатюрные шахматы и примостил доску на край кровати.

— Ты случайно Жиля не встречал последние дни?

— Жиля давненько не видать, ни его, ни его доходяги-жены. Но вчера вечером я проходил мимо их дома, и в окнах горел свет.

Макс воспользовался здоровой рукой, чтобы передвинуть на две клетки королевскую пешку. Буффало быстро отреагировал и, походив ферзевой пешкой, начал разыгрывать гамбит. Его манера игры отражала его злобный и неуживчивый характер. Когда он оказывался в затруднительном положении, то бросал своих воинов-камикадзе прямо на вражеского короля. Его самоубийственные атаки были настолько непредсказуемы, что приводили противника в замешательство и иногда приносили победу.

Сейчас Максу не удавалось сосредоточиться. Мысль о Жиле и Пиу не шла у него из головы. Он познакомился с ними два года назад, когда Жиль пришел к нему по поводу контракта с агентством. Люди часто пользовались его советами в бумажных делах, административных хлопотах, конфликтах с инспектором. При этом они не только экономили на визите к адвокату, но и уходили успокоенными: Макс никогда не вешал им лапшу на уши.

Хотя и законный по своей форме, контракт был настоящим грабежом. Он не давал никаких гарантий взамен внесенных денежных сумм. Хуже того, он запрещал манекенщице сотрудничать с конкурирующим агентством, грозя астрономическими неустойками в случае разрыва. Макс помнил еще, что он сказал Жилю, возвращая машинописные листки.

— Постарайтесь сделать так, чтобы ваша жена не подписывала эту штуку. В качестве ловушки для дураков это образец своего жанра.

Он никогда не просил денег за свои советы, но посетители знали его слабости. Жиль поставил на стол бутылку портвейна.

— Я принес это вам, но, может быть, лучше пойти распить ее ко мне. Если бы вы смогли объяснить моей Пиу, что это чистой воды афера, она бы, возможно, передумала.

Макс испытывал искреннюю симпатию к этому застенчивому и скромному человеку, который напоминал ему отца. Он согласился проводить его до квартиры на улице Салин.